Русалка на ветвях сидит - Страница 2

Осознание факта, что путешествие в мир иной откладывается, пришло с запозданием…

– Молодец, – одобрительно сказал Фима, повесив трубку. – Думал, грешным делом, что обмочишься. Навидался.

Достал из серванта графинчик, прозрачная струйка полилась в граненые стопки – судя по резкому запаху, чистый спирт.

«Спирт? Перед работой? Перед ТАКОЙ работой?» – Алексей не понимал ничего.

– Пей! – коротко сказал Фима в ответ на незаконченный жест отказа. Сказал так, что Алексей машинально осушил стопку – и долго не мог прокашляться. Фима выпил легко, как воду.

Заговорил резко, приказным тоном:

– Сегодня же уедешь. В глушь, в провинцию. Будешь сидеть тихо, не высовываясь. Про университет забудь. Через пару лет возвращайся.

– Так ведь найдут… – начал было Алексей.

– Кому ты нужен, интеллигенция? – перебил Фима почти даже ласково, и сам себе ответил:

– Никому ты не нужен. Не нужны сейчас дармоеды, изучающие сказки и собирающие легенды. Нужны рабочие руки: валить лес, добывать золото. И строить, строить, строить… Не заберут тебя, заберут другого – план есть план. Уехать-то есть куда?

– Разве что на родину матери, в Щелицы…

– Деревня?

– Да, под Опочкой, на Псковщине…

– Вот и поезжай. Может заодно, хе-хе, легенд насобираешь…

На прощание Фима сказал с неожиданной тоской:

– Когда-нибудь и про меня легенду напишешь… Знаешь, кем я работаю?

Алексей считал, что знает, но благоразумно промолчал.

– Я работаю Хароном. Бах! – и ты на том берегу. – Фима вытянул руку к стене, резко согнул указательный палец, имитируя движение при выстреле.

Алексей Рокшан молчал, с трудом подавляя рвотные позывы – выпитый без закуски спирт настойчиво рвался наружу.

Осколок 3

1912 год

Приходилось ли вам, милостивые государи, сводить знакомство с трубочистом? Не с персонажем сказок Андерсена, норовящем жениться на принцессе, а с настоящим, реальным деревенским трубочистом? Алеше Соболеву не доводилось, по крайней мере, до этого лета. Родительский дом в Ржеве не был оборудован новомодным калорифером – старое доброе печное отопление – но коим образом удаляется накопившаяся в трубах сажа, Алеша не имел понятия. Даже не задумывался над этой проблемой.

Лытинский трубочист звался Броней – с таким имечком к принцессам и в самом деле лучше не приближаться. Впрочем, по имени Броню в Лытино и окрестных деревнях называли редко, благо имелось у него прозвище, даже целых два.

Во-первых, звали трубочиста Банщиком – оно и понятно, с его работой или в баньку ходи чуть не каждый Божий день, или Арапом прозовут.

Второе же прозвище образовалось от названия главного Брониного орудия труда.

Представляло оно из себя короткую, с руку длиной, цепь, на один конец которой крепилась круглая гиря – весом фунтов двенадцать, а то и все пятнадцать. Чуть выше на той же цепи имелся «ёрш» – преизрядная кольцеобразная железная щетка. К другому же концу была привязана длинная веревка.

Наверняка воспетые Андерсеном трубочисты называли предмет сей словом иностранным и благозвучным. Алеша подозревал, что и в российских столицах именуют его иначе, чем Броня. Но тот звал попросту – шур<Ы>га. И прозвище имел – Шурыган.

Про встречу свою с русалками-берегинями Броня рассказывал, поминутно поминая любимую шурыгу… И, по обыкновению местных жителей, безбожно «чёкая».

– А барыня-то у них, ясно дело, тока деньгами завсегда платит, чёб стаканчик, значить, поднести – ни в жисть. Ну чё, я, значить, тогда чуток крюка дал – к Ермолаичу забежал, значить. А к ему тем разом таку казенную привезли – ох, люта, прям будто шурыгой по голове бьёт! Ну чё – я, значить, стакашок хватанул, другой хватанул, третий… В обчем, все барыневы денюшки и того… Дальше бреду, шурыгой, значить, помахиваю: ан тяжко шагается, косятся ноги чёй-то, в голове гудит-звенит – ну прям те благовест пасхальный! К Чугуйке, значить, вышел, малый чуток до моста не добрел – тут и они! Как кто, барич? – берегини ж! Не то с-под бережку, не то прям с воды выскочимши! Штук семь, а то и вся дюжина! И голышом до единой, тока волоса срам и прикрывають! Ну всё, думаю, – пропадай душа христьянская… У моста омут-то глыбкий, уволокут – поминай как звали… А они, значить, вокруг вьются, смеются заливисто, руками манют – к нам, мол, иди! А я уж и не прочь – прям как тридцать лет скинул; парнем когда холостовал, по овинам да сеновалам с девками, значить, обжимался – и то запалу такого в портках не припомню… Так ведь и пошедши к ним уже! И сгинул бы, да казенная, чё у Ермолаича откушал, выручила – заплелись ноги-то, шурыга с рук выскользнумши, по сапогу – хрясть! И охолонул, как пелену с очей смыло… Не дам, дочки сатанинские, душу на поругание! Шурыгу схватимши – и ей давай крестить их по чём придется! По голове хрясть! – и нет головы! По ноге, значить, хрясть! – пополам нога! Да чё толку: всё зарастает, как было, прям на глазах же… Обессилемши я совсем, и пропал бы тут – да под горой Лытинской петух заорал. Будто ангел в трубу дунул – распылились враз чертовки, как и не было… Вот ведь каки чудны дела у нас случамши…

Алеша Соболев слушал рассказ Шурыгана и уже жалел о четвертинке казенной, тайком позаимствованной из теткиной кладовой. Качал головой – не то, совсем не то…

Мать расстраивалась:

– Да что же Алешенька в библиотеке-то опять засел? Мало в своей семинарии над книгами горбился? Приехал раз в году отдохнуть, и опять книжной пылью дышит. Погулял бы на природе, развеялся…

Ее младшая сестра Евдокия – всего-то на семь лет старше семинариста Алеши Соболева – улыбалась лукаво.